“Можно предположить, что еще сохранились представители тех
могущественных сил или существ... свидетели того страшно далекого периода,
когда сознание являло себя в формах и проявлениях, исчезнувших задолго до
прихода волны человеческой цивилизации... в формах, память о которых
сохранили лишь поэзия и легенда, назвавшие их богами, чудовищами и
мифическими созданиями всех видов и родов...” Элджернон Блэквуд
1. Ужас в глине
Проявлением наибольшего милосердия в нашем мире является, на мой
взгляд, неспособность человеческого разума связать воедино все, что этот
мир в себя включает. Мы живем на тихом островке невежества посреди темного
моря бесконечности, и нам вовсе не следует плавать на далекие расстояния.
Науки, каждая из которых тянет в своем направлении, до сих пор причиняли
нам мало вреда; однако настанет день и объединение разрозненных доселе
обрывков знания откроет перед нами такие ужасающие виды реальной
действительности, что мы либо потеряем рассудок от увиденного, либо
постараемся скрыться от этого губительного просветления в покое и
безопасности нового средневековья.
Теософы высказали догадку о внушающем благоговейный страх величии
космического цикла, в котором весь наш мир и человеческая раса являются
лишь временными обитателями. От их намеков на странные проявления давно
минувшего кровь застыла бы в жилах, не будь они выражены в терминах,
прикрытых успокоительным оптимизмом. Однако не они дали мне возможность
единственный раз заглянуть в эти запретные эпохи: меня дрожь пробирает по
коже, когда я об этом думаю, и охватывает безумие, когда я вижу это во
сне. Этот проблеск, как и все грозные проблески истины, был вызван
случайным соединением воедино разрозненных фрагментов - в данном случае
одной старой газетной заметки и записок умершего профессора. Я надеялось;
что никому больше не удастся совершить подобное соединение; во всяком
случае, если мне суждена жизнь, то я никогда сознательно не присоединю ни
одного звена к этой ужасающей цепи. Думаю, что и профессор тоже
намеревался хранить в тайне то, что узнал, и наверняка уничтожил бы свои
записи, если бы внезапная смерть не помешала ему.
Первое мое прикосновение к тому, о чем пойдет речь, случилось зимой
1926-27 года, когда внезапно умер мой двоюродный дед, Джордж Геммел
Эйнджелл, заслуженный профессор в отставке, специалист по семитическим
языкам Брауновского университета в Провиденсе, Род-Айленд. Профессор
Эйнджелл получил широкую известность как специалист по древним письменам,
и к нему часто обращались руководители крупнейших музеев; поэтому его
кончина в возрасте девяноста двух лет не прошла незамеченной. Интерес к
этому событию значительно усиливали и загадочные обстоятельства, его
сопровождавшие. Смерть настигла профессора во время его возвращения с
места причала парохода из Ньюпорта; свидетели утверждали, что он упал,
столкнувшись с каким-то негром, по виду - моряком, неожиданно появившимся
из одного из подозрительных темных дворов, выходивших на крутой склон
холма, по которому пролегал кратчайший путь от побережья до дома покойною
на Вильямс-стрит. Врачи не могли обнаружить каких-либо следов насилия на
теле, и, после долгих путаных дебатов, пришли к заключению, что смерть
наступила вследствие чрезмерной нагрузки на сердце столь пожилого
человека, вызванной подъемом по очень крутому склону. Тогда я не видел
причин сомневаться в таком выводе, однако впоследствии кое-какие сомнения
у меня появились - и даже более: в конце концов я счел его маловероятным.
Будучи наследником и душеприказчиком своего двоюродного деда,
который умер бездетным вдовцом, я должен был тщательно изучить его архивы;
с этой целью я перевез все папки и коробки к себе в Бостон. Основная часть
отобранных мною материалов была впоследствии опубликована Американским
Археологическим Обществом, но оставался еще один ящик, содержимое которого
я нашел наиболее загадочным и который не хотел показывать никому. Он был
заперт, причем я не мог обнаружить ключ до тех пор, пока не догадался
осмотреть личную связку ключей профессора, которую тот носил с собой в
кармане. Тут мне, наконец, удалось открыть ящик, однако, сделав это, я
столкнулся с новым препятствием, куда более сложным. Ибо откуда мне было
знать, что означали обнаруженный мной глиняный барельеф, а также
разрозненные записи и газетные вырезки, находившиеся в ящике? Неужели мой
дед в старости оказался подвержен самым грубым суевериям? Я решил найти
чудаковатого скульптора, несомненно ответственного за столь очевидное
расстройство прежде трезвою рассудка старого ученого.
Барельеф представлял собой неправильный четырехугольник толщиной
менее дюйма и площадью примерно пять на шесть дюймов; он был явно
современного происхождения. Тем не менее изображенное на нем ничуть ни
отвечало современности ни по духу, ни по замыслу, поскольку, при вшей
причудливости и разнообразии кубизма и футуризма, они редко воспроизводят
ту загадочную регулярность, которая таится в доисторических письменах. А в
этом произведении такого рода письмена безусловно присутствовали, но я,
несмотря на знакомство с бумагами и коллекцией древних рукописей деда, не
мог их идентифицировать с каким-либо конкретным источником или хотя бы
получить малейший намек на их отдаленную принадлежность.
Над этими иероглифами располагалась фигура, которая явно была
плодом фантазии художника, хотя импрессионистская манера исполнения мешала
точно определить ее природу. Это было некое чудовище, или символ,
представляющий чудовище, или просто нечто рожденное больным воображением.
Если я скажу, что в моем воображении, тоже отличающимся
экстравагантностью, возникли одновременно образы осьминога, дракона и
карикатуры на человека, то, думается, я смогу передать дух изображенного
существа. Мясистая голова, снабженная щупальцами, венчала нелепое
чешуйчатое тело с недоразвитыми крыльями; причем именно общий контур этой
фигуры делал ее столь пугающе ужасной. Фигура располагалась на фоне,
который должен был, по замыслу автора, изображать некие циклопические
архитектурные сооружения.